Сократ как воплощение вопроса

О Сократе вообще. Нет в истории мысли фигуры более загадочной и таинственной, чем Сократ. Даже общегреческий оракул в Дельфах удостоил его высшей своей награды, заявив, что «Сократ превыше всех своею мудростью», полагая, видимо, что знания философа превыше даже самой сакральной мудрости оракулов. Свыше двух с половиной тысячи лет его жизнь, учение, казнь (то ли самоубийство?) вызывают тревогу и сомнения в правомерности самой жизни, осужденной диалектикой на испытания, которые превосходят ее внутренние природные силы. Редкий случай: чем больше аналитики изучают Сократа, пытаясь постичь загадку его жизни, тем темнее становятся окружающие ее тучи. Усилия по разгадке скрытой мудрости Сократа до сих пор лишь укрепляли прочность самой загадки. Стремления к пониманию древнего мудреца как-то незаметно оборачиваются ростом его непонимания, которое к тому же умножает и незнание любым исследователем самого себя. К изучению Сократа вполне применимо библейское: «...Кто умножает познания, умножает скорбь» (Еккл. 1, 18). И скорбь не только для себя, но и для окружающих.

Значит, на феномен Сократа нужно взглянуть с иных позиций, привлечь мало привлекаемые и малопривлекательные факты. Наша гипотеза гласит: тайна судьбы Сократа скрыта в его диалектике, точнее, в диалектическом коварстве сути вопроса вообще. Загадка Сократа скрыта в символе вопроса, воплощением которого он стал не по воле богов, не по воле судьбы и не по собственному желанию. Но добровольно он и не пытался отречься от данайских даров, скрытых в символе вопроса.

Вначале краткие биографические данные. Жил в период величия Афин, победивших Персию, и в период их ничтожества после поражения в Пелопонесской войне со Спартой (431—404 гг. до н. э.). Сын афинянина Софроникса, то ли каменотеса, то ли рядового скульптора, и Фенареты — повивальной бабки. Получил подобающее молодому афинянину «мусическое и гимнастическое воспитание», т. е. фундаментальное по тем временам гуманитарно-художественное и военно-спортивное образование. Сведущ был в математике, астрономии.

В имущественном плане был скорее беден, особо не занимался хозяйством, ибо все его внимание поглощала философия. Груз домашних забот и воспитания троих сыновей Сократа пал на Ксантиппу, которая, мягко говоря, совсем не одобряла семейную беззаботность своего мудреца.

Участвовал Сократ в двух военных походах в качестве гоплита, тяжеловооруженного пехотинца, проявив незаурядное мужество, самообладание, стойкость в сражениях и в перенесении тягот военной жизни. Мужественно вел себя в принудительно-демократических процедурах власти. Сократ был единственным, кто, рискуя жизнью, выступил против казни шести стратегов, обвиненных в нечестии, ибо во время тяжелейшего сражения они не сумели воздать павшим всех почестей, стремясь окончательно разгромить врага. Открыто проявил неповиновение власти тридцати тиранов во главе с Критием.

Профессионально Сократ ничем определенным не занимался, если не считать профессией умение искусно завязывать беседы с любым человеком на любые темы. Внешне в жизни Сократа все просто, ясно, прозрачно, что он выразил и в своих знаменитых афоризмах. «Я знаю только то, что я ничего не знаю!» Изречение Дельфийского оракула «Познай самого себя!» благодаря Сократу стало жизненным принципом классического грека. По словам К. Маркса, Сократ «оказывается столь же субстанциальным индивидом, как и прежние философы, но в форме субъективности; он не замыкается в себе, он носитель не божеского, а человеческого образа; Сократ оказывается не таинственным, а ясным и светлым, не пророком, а общительным человеком».

И все же, все же прав упрямый Аристотель, утверждая, что «каков дневной свет для летучих мышей, таково для нашего разума то, что по природе своей очевиднее всего». Столь же бескомпромиссно точна поэтическая мысль Шекспира: «Как трудно видеть то, что ясно вижу!». И значит, в светлой и прозрачной жизни и мысли Сократа был какой-то мрак, не замечаемый его поклонниками; этот-то мрак и стал началом катастрофы. «Да будет мрак!» — изрек некто и среди ясного неба раздался гром: Сократа обвинили, судили, приговорили к смерти. Далее мрак сгущается все больше: по законам полиса, у Сократа было две возможности уйти от столь тяжелого исхода.

Он мог, как и всякий афинский гражданин в подобной ситуации, отправиться в изгнание. Но Сократ с возмущением отверг саму возможность подобного бегства, мотивируя свою позицию верностью законам отечества. В логике философу здесь не откажешь: если всеми своими достоинствами человек обязан законам отечества, то этим же законам нужно повиноваться даже тогда, когда они осуждают его на смерть. Уклоняются от власти закона, по Сократу, лишь рабы, трусы, жалкие и никчемные души, изуродованные себялюбием.

Уже на самом суце, по афинским законам, обвиняемый мог сам выбрать предполагаемое наказание (но не самое легкое!), а судьи тогда, сопоставляя наказание по закону с избранным жребием, как правило, устанавливали какое-то среднее наказание. Сократ же, как бы издеваясь над судьями, выбрал себе не наказание, а высокую награду: государство должно было его накормить бесплатным обедом за его труды по воспитанию афинян. Понятно, что раздраженные судьи и наградили нашего мудреца бесплатной цикутой. Да и с верностью законам отечества у Сократа здесь не все в ладах.

Само обвинение против Сократа формально было настолько легковесным и касалось таких вещей, что если следовать логике правосудия, то нужно было бы, по совету Гераклита своим согражданам, перевешать всех взрослых не только эфесян, но и афинян. Обвинителями были: Мелет, посредственный трагический поэт; Ликон — оратор; Анит — кожевенный бизнесмен, лидер демократов. Обвинение гласило: «Сократ обвиняется в том, что он не признает богов, которых признает город, и вводит других, новых богов. Обвиняется он и в развращении молодежи. Требуемое наказание — смерть».

Дополнительно философа обвиняли еще и в антидемократическом образе мыслей. Сократ действительно презирал строй, в котором высших должностных лиц избирают посредством бобов (бюллетеней), в то время как флейтистов и поваров выбирают за их умения и мастерство, а не по количеству поданных за них бобов (голосов). Это обвинение отпадает сразу же, ибо по афинским законам каждый гражданин имел право критиковать общество, правительство, любые его институты, всех его должностных лиц, пользовался полной свободой слова и правом любой законодательной инициативы. Следуя логике подобного обвинения, Древней Греции в срочном порядке пришлось бы импортировать цикуту уже в те далекие времена.

Что касается развращения молодежи, то афинские юристы того времени явно лукавили, ибо во всем тогдашнем мире не было племен, способных превзойти греков по общей и специальной извращенности и развращенности. Для древних греков не было неизвестных пороков, а развращение молодежи было естественным элементом государственного образа жизни. (Достаточно почитать диалоги Платона, чтобы узнать о нравах свободных и несвободных греков!) Греков никто не мог развращать, кроме самих греков; греческую молодежь никто не мог более совершенно развратить, чем допускавшиеся и царившие в государстве общезначимые нравы. Скорее, греки и их молодежь могли успешно развратить любое варварское (по их понятиям) общество.

Но до окончания расследования полностью отбрасывать это обвинение в разврате молодежи не следует, ибо не исключено, что Сократ в области разврата достиг таких высот, сделал такие открытия, что они повергли ниц даже закаленных древних бойцов порока, и те вынуждены были защищать свой уровень порочности даже традиционными непорочными средствами.

Более впечатлительным выглядит обвинение в том, что Сократ вводит новых богов. Речь идет об известном даймонии, внутреннем голосе (в дальнейшем — демоне), который служил своеобразным советником Сократа. Но фактически извлечь из этого факта какую-либо крамолу было невозможно, ибо не только Сократу, но каждому религиозно благочестивому гражданину полиса полагалось иметь своего даймона (демона, гения), опекающего их души. Никаких внешних культов, ритуалов, жертвоприношений демон Сократа не требовал, а о внутренних его сношениях с мудрецом знали только они оба.

Формально и содержательно Сократ искренне соблюдал все правила и ритуалы политеистического благочестия, будучи весьма далеким от атеизма, ересей, сектанства, религиозного пророчества. Он жил в соответствии с верованиями общегреческой мифологии и религии, наивно полагавшими, что не люди вводят новых богов, а боги вводят новых богов и новых людей, взамен истлевших в пороке.

К ответственности за религиозное нечестие, релятивизм, скорее всего, можно было (и следовало бы) привлечь софистов, которые учили, что не закон, не государство, не Космос, не боги, а человек является мерой всего существующего. Протагор даже заявлял: «О богах я не могу знать ни того, что они существуют, ни того, что их нет, ни того, каковы они-по виду. Ибо многое препятствует знать [это]: и неясность [вопроса], и краткость человеческой жизни». Можно было привлечь к суду за религиозное нечестие и Анаксагора, учившего, что на небе нет богов, что «все небо состоит из камней», что «солнце, луна и все звезды суть горящие камни, охваченные круговращением эфира». Правда, Анаксагора все же пытались привлечь, но он избрал судьбу изгнанника. Такую же судьбу избрал и великий Аристотель, подозреваемый больше в политическом, чем в религиозном неблагочестии. Софисты же со своим словесным блудом, абсолютным скептицизмом и нравственным нигилизмом преуспевали, и правосудие их серьезно не беспокоило.

Итак, ни о каком уголовном, военном, религиозно-культовом и государственно-политическом преступлении Сократа не может быть и речи. Но и судьи Сократа тоже не религиозные фанатики, а весьма рациональные и здравомыслящие граждане, свершали суд не единолично, а публично, гуманно, демократично. Не могли же они совершить такую нелепость — осудить по столь сомнительным обвинениям на казнь семидесятилетнего старика? И все же казнь, более смахивающая на ритуальное самоубийство, состоялась, а тайна ее спрятана где-то совсем-совсем близко и где-то очень-очень далеко. А смысл этой драмы знать нужно, ибо осужден не столько Сократ, сколько определенная форма самой жизни. Догадывался об этой подоплеке драмы Сократа и А.С. Пушкин:

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою Однозвучный жизни шум.

Можно сказать, что не афинское правосудие само по себе осудило Сократа, а руками этого правосудия была кем-то осуждена на казнь определенная форма самой жизни. Остается узнать лишь справедливость этого приговора. Каким же способом?

Но если эмпирические факты, индукция рассудка, аналитика разума, интуиция ума не в состоянии пролить свет на тайну гибели Сократа, то остается прибегнуть лишь к помощи символики, к символическому истолкованию жизни, деяний и смерти мудреца.