Детство, отрочество и юность

Традиционен и вполне понятен интерес к тому где, когда и как мужал будущий художник, что за импульсы пробудили его дарование, какова была среда и какова была роль этой среды в обнаружении призвания. Удовлетворение такой любознательности в случае Малевича существенно облегчено тем, что сам он с наслаждением возвращался к детским впечатлениям и даже счел необходимым рассказать о них в одном из теоретических трактатов. Кроме того, незадолго до смертельной болезни он по настоянию Николая Ивановича Харджиева принялся за последовательное изложение своей жизни и вчерне успел довести его до середины 1910-х годов. Читая эти Главы из автобиографии художника¹, мемуары современников, обретаешь возможность как бы изнутри увидеть становление будущего классика XX века.

Фактологическая канва ранних лет художника была следующей: Казимир Северинович Малевич родился 11 (23) февраля 1878 года в доме на окраине провинциального Киева. Его отец, Северин Антонович Малевич (1845—1902), был управляющим на сахароваренном заводе известного украинского промышленника Терещенко. И отец, и мать, Людвига Александровна (1858—1942), по происхождению были поляками. У четы Малевичей родилось четырнадцать детей, но только девять из них дожили до зрелого возраста. Казимир был первенцем; помимо него, в семье было еще четыре сына (Антон, Болеслав, Бронислав, Мечислав) и четыре дочери (Мария, Ванда, Северина, Виктория).

Весенний пейзаж. Середина 1900-х Холст, масло. 65×81 см. Частное собрание, Париж

Служба отца требовала частых перемещений, и детство будущий художник провел в украинских селениях, окруженных свекольными полями. И через пятьдесят лет Малевич с волнением вспоминал образы благодатной малороссийской природы, колоритные картины крестьянского труда. Его описания настолько своеобычны и выразительны, что трудно удержаться от обильного цитирования: «Обстоятельства, в которых протекала моя жизнь детства, были таковы: отец мой работал на свеклосахарных заводах, которые по обыкновению строятся в глубокой глуши, в отдалении от больших и малых городов. Свеклосахарные плантации были большие. Для обработки этих плантаций требовалось много рабочих сил, преимущественно крестьян.

На плантациях работали крестьяне, от мала до велика, почти все лето и осень, а я, будущий художник, любовался полями и «цветными» работниками, которые пололи или прорывали свеклу.

Взводы девушек в цветных одеждах двигались рядами по всему полю. Это была война. Войска в цветных платьях боролись с сорной травой, освобождая свеклу от зарастания ненужными растениями. ...Свекловые плантации тянулись бесконечно, то сливаясь в далеком горизонте, то опускаясь на небольшие нивы или поднимаясь на холмы, включая деревни и села в свои зеленые поля, покрытые однообразной фактурой листьев. ...Вот среди этих деревень, которые были расположены на хороших местах природы, составляя прекрасный элемент пейзажа, протекало мое детство». Радостное многоцветие сельского быта, окрасившее младенчество будущего живописца, неизбежно вспоминается при знакомстве с полотнами и первой и второй его крестьянской серии. До конца дней счастливые видения украинского детства были для художника воплощенной идиллией, земным парадизом.

Цветущие яблони. Конец 1920-х Холст, масло. 55×70 см. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Столь же впечатляюще описывал Малевич воздействие зрительных впечатлений на его ребячью душу: «С самого детства, насколько я помню, а помню хорошо и до сих пор, какие формы и состояния природы меня больше всего захватывали и побуждали к определенному реагированию на эти состояния.

Я помню хорошо и никогда не забуду, что в первую голову меня всегда поражала окраска и цвет, потому бури, грозы, молнии и тоже полное спокойствие после грозы, ночь и день эта смена меня очень волновала.... Я также любил и лунные лучи в комнате с отраженными окнами на полу, кровати, стенах, и много прошло уже лет, но эти явления зафиксировались и по сие время.... Я любил ходить и убегать в леса и высокие холмы, откуда бы был виден кругом горизонт, это осталось и до сей поры.»

Первая встреча с настоящей живописью произошла в Киеве, куда отец взял сына на ежегодную ярмарку сахароваров. В витрине магазина мальчик увидел картину с изображением девушки, сидящей на лавке и чистящей картошку, — и это «оставило неизгладимое в памяти явление, как и от самой природы».

До одиннадцати лет деревенскому ребенку и в голову не приходило, что существуют волшебные предметы — карандаш, уголь и бумага, не говоря уже о красках и кисти. «Но пришел день, такой же потрясающий, как тот, в котором я увидел девушку за картошкой — я почему-то обратил внимание на маляра, который красил крышу, которая становилась зеленая, как деревья и как небо. Это меня навело на мысль, что этой краской можно передавать дерево и небо. Во время обеденного отдыха я забрался на крышу и стал красить — передавать дерево, но из этого ничего не выходило. Но меня это не раздражало, ибо я удовлетворился самой покраской. Уж очень приятное ощущение я испытал от самой краски и кисти».

Из воспоминаний Малевича с непреложностью следует тот факт, что будущий родоначальник геометрической беспредметности был неистово влюблен в окружающую природу. И еще — божественную мощь краски как таковой юный человек открыл самостоятельно и «первым» в мире.

Встреча с диковинными людьми, которые только тем и занимались, что рисовали и писали красками на «тряпочках», произошла в небольшом местечке Белополье Харьковской губернии. Из Петербурга приехали «самые знаменитые художники для писания икон в соборе. Это нас (Малевича и его друга — А.Ш.) сильно взволновало, ибо мы еще никогда не видали живых художников».

Деревенские подростки, хоронясь во ржи, распластавшись по земле, следили за пришельцами и их странным времяпрепровождением. Удивила Малевича их речь — бородатые мужчины говорили по-русски (в семье разговаривали по-польски, в окружении — по-украински). Так русский язык сразу же стал для него приметой необыкновенной жизни, жизни настоящих художников.

«Отцу было не особенно приятно мое тяготение к искусству. Он знал, что существуют художники, пишущие картины, но никогда на эту тему не разговаривал. Он все же имел тенденцию, чтобы я шел по такой же линии, как и он. Отец говорил мне, что жизнь художников плоха и большая часть их сидит в тюрьмах, чего он и не хотел для своего сына». Глава семьи, превосходный сахаровар, прочил сыну наследственную профессию, и «настоящую специальность» тот получил в селе Пархомовка близ Белополья, где закончил пятиклассное агрономическое училище (предваряя изложение, нужно отметить, что это был единственный официальный диплом Малевича об окончании учебного заведения).

Мать, Людвига Александровна, была поэтически одаренной натурой: по свидетельству внучки, Уны Казимировны Малевич-Уриман (1920—1989), она писала стихи по-польски, а самому Малевичу в детстве так нравились ее вышивки, кружева и вязанье, что он обучился под ее руководством всем приемам женского рукоделья. Людвига Александровна, будучи с сыном в гостях у родственников в Киеве, не поскупилась на дорогостоящее приобретение — ящик с полным набором красок. Именно с тех пор, с пятнадцати лет, ее первенец не расставался с кистью, в семнадцатилетнем же возрасте ему довелось провести некоторое время в Киевской рисовальной школе Н.И. Мурашко.

Людвига Александровна скончалась в блокадном Ленинграде, пережив своего сына на семь лет.

Примечания

1. К. Малевич. Главы из автобиографии художника. — В кн.: Н. Харджиев. К. Малевич, М. Матюшин. К истории русского авангарда. Стокгольм, Gylea, 1976, с. 103—127. Все нижеследующие цитаты без ссылок относятся к этой публикации.